Родился Иван Дмитриевич в 1925 г. селе Верхнее Мошево Соликамского района, рос вольным мальчишкой, учился в школе. Когда ему исполнилось 17 лет, в декабре 1942 г., Ивана Дмитриевича направили в оружейную школу снайперов. По окончании школы он стал автоматчиком УДТК. Однажды утром в марте 1944 г. на только что занятом полустанке он получил серьёзные ранения. «Я стоял у башни (танка — Прим. ред.), когда ударил снаряд. Очнулся на земле. Было холодно и тихо», - писал Иван Гилёв.
Затем были госпитали, раны на руках, ногах, груди и лице зажили, но врачи долго не снимали повязку с его глаз: зрение вернуть было невозможно.
Разными путями возвращались к мирной жизни фронтовики, искалеченные войной. Иван Гилёв выбрал путь самообразования и науки. Приложив немало усилий, он освоил азбуку Брайля, экстерном сдал экзамены за 10 классов и поступил в Пермский педагогический институт. В 1950 г. он его окончил и поехал в Соликамское педучилище — преподавать историю. Позднее, когда болезнь стала прогрессировать, врачи запретили ему работать. Он уехал в родное Верх-Мошево, там, на природе, на родных просторах, Иван Гилёв почувствовал себя лучше. Деятельная натура этого человека не позволяла ему отдыхать. И он устроился в Соликамское учебно-производственное предприятие Всероссийского общества слепых заместителем директора по воспитательной работе. А через три года его перевели на такую же должность в Березники. Через несколько лет он возглавил предприятие, которое под его руководством получило мощное развитие.
Печататься он начал с 1960-х гг. Автор художественно-документальных книг о родном крае, его природе, культуре, истории в годы Великой Отечественной войны, современной жизни односельчан. В Березниках активно занимался военно-патриотической деятельностью — собирал воспоминания ветеранов УДТК, в составе которого воевал; записывал песни Гражданской и Великой Отечественной войн, песни бойцов, воевавших в Афганистане. Награждён орденом Славы III степени, орденом Отечественной войны I степени, орденом «Знак Почёта», орденом «Октябрьской революции». Почётный гражданин города Березники Лауреат Строгановской премии в номинации «За честь и достоинство».
Иван Дмитриевич Гилёв скончался в январе 2009 г. в Березниках, на доме №10 на улице Коммунистической, где жил Иван Дмитриевич, 25 июня 2012 г. установлена мемориальная доска. В музее 10 УДТК есть стенд с личными вещами Ивана Дмитриевича. Среди этих вещей есть его книжечка «Был я ранен...».
- Этак книжка ценна для нас тем, что в ней есть воспоминания очевидца — 19-летнего мальчишки, только принявшим на себя смертоносное дыхание войны, и вместе с тем раздумья человека, уже пережившего и трагический опыт войны, и опыт госпитальный, поработавшего, повидавшего в жизни не мало. Человека осмысливающего этот опыт, рассуждающего, думающего, умудрённого жизнью, - говорит Алексей Голубев, сотрудник музея.
Мы будем публиковать отрывки из этой книги. Орфографию и пунктуацию автора сохраняем.
Погода куксилась. Накрапывал мелкий дождик. Шоссе Карачев — Брянск кое-где изрыто минами и бомбами — следами недавних боёв. Головная колонна снайперов свернула вправо и втянулась в дремучий лес. Следом за ней скрывается в рыхлой стене и наша рота.
- Заблудимся, - подумал я, - без дороги в лесных потёмках.
Но не заблудились. Проводник по известным ему одному приметам привёл к штабной землянке. Мы стояли шеренгами под мохнатыми деревьями. Моё плечо касалось шероховатого ствола. Сосна тоже как солдат замерла под команду «Смир-рно!», когда перед нами появился батальонный командир.
- Вы прибыли в Уральский добровольческий танковый корпус! - торжественно произнёс он. Лес откликнулся эхом. Теплом опахнуло сердце. Сумрак Брянского леса стал похож на наш, Уральский. Припомнилась берёзовая роща на берегу таёжной речушки. Я пою рябчиком. Шелестя крыльями, как курительной бумагой, рябчик садится над моей головой на берёзовый сук. Он вытягивает шею, ищет своего собрата. Я медленно поднимаю руку. Заметив незнакомое движение, рябчик перелетает на соседнюю берёзку…
- Враг уже познал силу наших ударов! - продолжал капитан. - В донесениях Гитлеру, которые были захвачены в штабах разбитых фашистских дивизий, наш корпус называли «дивизией чёрных ножей» или «дивизией чёрных дьяволов». Но от страшного эпитета сила уральских танкистов-добровольцев не уменьшалась, а наоборот, утраивалась! Финки, рукоять и чехол которых были окрашены в чёрный цвет, нам подарили рабочие Златоуста. Трудящиеся Урала от Красновишерска, Соликамск и Березников на севере и до Челябинска с Магнитогорском на юге соревнуются с нами и, как родному дитя, шлют письма и подарки!
После встречи у штабной землянки нас привели в баню. Тазом служила солдатская каска, а берёзовый веник заменила горячая вода. После месячного житья в теплушке палаточная баня была чудом из чудес. Я словно родился заново. Поужинали после месячного сухого пайка вкусным супом с американской колбасой. Спать легли поздно, подостлав под себя полу шинели, другая пола служила одеялом. Долго не мог заснуть, хотелось на волшебных крыльях слетать домой, поделиться радостью, что попал в родную уральскую семью.
Воевать — не радикулит на печке греть, соображать надо. Деревце или кустик — друзья, товарищи твои, в наступлении используй их с умом, или как говорил наш взводный: «Умей малой кровью фашиста в землю загнать!»
Приказал он нам надеть на шанцевые лопатки шапки и поднять над бруствером. Враг открыл ураганный огонь по нашим шапкам. А правый фланг молчит. В ту брешь и повёл нас Петрунин, и представьте себе, проскочили, с ходу взяли деревушку за спиной фашистов. Переполоху наделали. Немцы части с фронта сняли в погоню за нами.
- Ребята, - обратился к нам взводный, - в деревне оставаться не резон, перебью, как цыплят, отступим в чисто поле, там для манёвра место раздольное, и ноченька-мать на выручку придёт.
Пока враг прикидывает, какая сила противника в его тылу, батальон наш рассвета ждать не стал. Вышли мы в поле, тут и траншею подходящую нашли, заняли круговую оборону, но выстрелами себя не обнаруживаем. Фашисты беснуются, мины и пули впустую тратят, так как мы правее отошли, а они от деревушки оторваться не смеют.
Старший сержант проверил нас по головам, все целёхоньки. Такая удача не часто, но всё же случалась на фронте. И будто мы не в тылу врага, а где-нибудь на привале. Петрунин стал рассказывать притчу: «Идёт по дороге фашистский солдат, на руках голову свою несёт. Его спрашивают: «Продаёшь?» - «Нет, уже продана». - «Кому?» - «Дьяволу».
Весна 1944 года. Мы идём по раскисшей дороге. От сырых портянок на ногах мозоли, обсушиться нет времени. В большом селе стали размещаться на ночлег. Командир взвода направился к мазанке с высоким крыльцом. Я был его связным, шёл рядом. Украинка из соседней хоты поманила нас рукой. «У той хати бувають бендеры», - сообщила она, - спите у мэнэ».
Младший лейтенант послал нас с Венькой в тот дом. Входим. На стене обрамлённое расписным полотенцем зеркало. У стола стоит молодая красивая женщина, на высокой кровати сидит бородатый старик. Женщина вышла. Старик просит у нас закурить. Мы выполняем его просьбу и насыпаем на стол гору махорки, которую недавно получили в подарок с родного Урала. От старика узнали, молодая женщина — его сноха, хотела отравить свёкра, но он чудом остался жив, только «обезножил». В оккупацию сноха жила с немецким офицером.
- Папаша, - обратился к старику Венька Аликин, - бендеры к вам приходят?
Старик затянулся махорочным дымом, молчит. Венька повторил вопрос. Старик молча указал рукой на дверь. Я выглянул в сени, там никого не было. «Бувают, - ответил старик, - усю ночь тоже жде. Нема сил, как дожду сына с фронта». На глазах старика слёзы.
Утром узнал, что наши контрразведчики сработали дерзко, один из бендеровцев был убит, шесть захвачено живыми.
Однажды с Венькой зашли в хату напиться воды. Хозяйка всплеснула руками: «Яки молодцы, як схожи! Хиба близнецы?» Венька, не моргнув ответил: «Да, близнецы, мамаша!»
Когда вышли на улицу, я упрекнул друга: «Зачем обманул украинку?» «А кто же мы? Если хочешь знать, мы родней, чем близнецы».
Где-то ухали пушки, как бы подтверждая святость Венькиных слов.
Аликин был неугомонным парнем. Как-то раз сидим в землянке — это было в Брянских лесах — и письма домой строчим, подворотнички к гимнастёркам подшиваем, вбегает он и командует: «Встать! Смир-рно!» Мы вскочили с мест, «едим» глазами проём, ждём, когда появится офицер. А Венька продолжает: «Прошу любить и жаловать — меня произвели в санитары. Отныне я ваш хранитель и избавитель от страданий по случаю ранения». Младший лейтенант Редькин, выполнивший команду подчинённого, ругался под смех бойцов.
Мы сидели под разлапистой елью, что росла рядом с землянкой. Друг рассказывал о родном Усолье, где прошло его босоногое детство.
- Провожая меня на фронт, мама плакала, - говорит он, - мне было жаль маму.
Для меня открывался другой Венька, серьёзный и тоскующий по родному Уралу. Мы закурили «козьи ножки», помолчали. Думали каждый о своём.
- Ваня, давай дружить, - прервал молчание Венька.
- Давай, - охотно согласился я.
Тогда же мы обменялись домашними адресами.
На передовую принесли письма, среди них были два — Веньке и мне.
«Видела сон, - писала Венина мама, - будто идёшь ты, сынок, в белоснежной рубашке, улыбаешься, я бегу навстречу, хочу обнять тебя и просыпаюсь». В моём письме сообщалось, что под Ленинградом в медсанбате скончался от ранения в живот мой двоюродный брат Василий. Он был башенным стрелком-радистом. Не верилось, что Васи уже нет.
- Надо обязательно довести до победы эту трудную кровавую работу, - сказал задумчивый Веня, - а потом надо подумать, как поставить последнюю точку над войнами.
Земля дрожала и дымилась от взрывов снарядов. Из-за кустов, которые росли на нейтральной полосе, ожидалось контрнаступление врага. В этот миг я увидел Веню. Сопроводив раненого в санчасть, он возвращался на передовую. Пригнувшись, с санитарной сумкой за спиной, Веня бежал мимо наших окопов.
- Веня, там враги! - кричу другу. Но он не слышит. Бегу наперерез. Вот мы упали ярдом на сырую землю.
- Тьфу, закружился, видать! - выругался Веня, узнав, в чём дело.
Из кармана друга торчала шерстяная перчатка, на ее запястье был вывязан белый ободок. В памяти возникла картина: Венька, достав перчатки из посылки с Урала, ощутил аромат духов: «Эх, посмотреть бы на уралочку, красивую королевну!» Потом приложил перчатки к сердцу, запел: «Принесли мне в землянку посылку и повеяло теплом...»
Младший лейтенант упал, словно споткнувшись, но тут же вскочил, скомандовал страшным голосом: «Вперёд! За Родину!» И через три шага опять упал. В темноте ночи ощупываю командира взвода и не могу понять, куда он ранен. Приподнял голову младшего лейтенанта Горбунова и ощутил на руках липкую жидкость. Кровь… Подбежал Аликин. Я сдал ему командира, а сам устремился за наступающим взводом.
...Лежу в глазном госпитале в Челябинске, перебираю в памяти фронтовые картины…
На дороге насыпано листовок, будто снегу. Младший лейтенант читать их не разрешает. «Оружие доверили, а листовку прочитать не дают. Мы же до последней кровинки — советские!» Листовки напечатаны на газетной бумаге, годились на курево. На одной из них нарисован коренастый мужчина в штатском костюме, стоит на крыльце, а вокруг собрались старики, женщины, дети, слушают иуду-Власова о новом фашистском порядке. Внизу листовки напечатал пароль сдачи в фашистский плен.
- Так вот где собака зарыта, - сказал Веня, - чудаки, да разве мы пойдём в ночь, где не бывает рассветов. Химическим карандашом Аликин захлестнул на шее генерала-предателя верёвку, другой её конец протянул к верхней кромке листовки. «Повесить подлюгу мало, - судачили добровольцы Урала, - его бы казнить медленной смертью».
Младший лейтенант взял листовку с Венькиной дорисовкой, на его лице лёгкая улыбка, наверное, радовался тому, какой дух у его солдата.
На моё имя в госпиталь пришло письмо из Усолья с улицы Юных Коммунаров: «Ваня, где оставил Веньку, - писала мать, - от него давно нет писем!»
Последний раз я видел боевого друга ночью. При свете фашистских фонарей-ракет, висевших на парашютах, он перевязывал старшего сержанта Петрунина. Приложив к ране ватную подушечку, Веня ловко кольцевал бинтом шею командира, будто это были не его, а нежные девичьи руки. Я и сейчас, спустя десятилетия, вижу боевого паренька из Усолья, навек оставшегося восемнадцатилетним, с пузатой санитарной сумкой через плечо. А в глазах его горит ясный огонь жизни.
Кисет
Под вековыми елями ровной шеренгой выстроились землянки. Красные флаги приветствуют Октябрьской утро.
В землянку вошёл седовласый мужчина, представитель делегации с Урала. Из его рук мы получили подарки, которые живо каждому домашнюю остановку. В землянке стало шумно. Бойцы по-детски радовались: «Посмотри, какая у меня зажигалка!» - воскликнул друг мой Венька, и тут же зажёг её.
- А у меня трубка!
Я с нетерпением заглядываю в свою посылку. Достаю два флакона с одеколоном, пачку любительского табаку, носовые платочки. А на дне лежал кисет розового шёлку, наполненный махоркой. На кисете бордовыми нитками вышиты трубка и слова: «Защитнику Родины!» Раскрываю кисет, чтобы свернуть «козью ножку». И вдруг… сюрприз: в кисете письмо, написанное на тетрадном листке: «Здравствуйте, незнакомый, но родной сердцу, защитник Родины! Пишут вам учащиеся 9-го класса. Бейте умело фашистских захватчиков, а мы обещаем крепить Родину отличной учёбой и примерным поведением!».
В марте 1944 года я был тяжело ранен, много дней моя жизнь висела на волоске. Спасибо докторам, они сделали всё возможное и даже невозможное. И всё же чудо не в том, что я живу, а в том, что санитарный поезд привёз меня в Челябинск, именно в тот город, куда уходили мои письма с фронта. В глазном госпитале я немного окреп, встал на ноги, и, конечно же, вспомнил о трогательной переписке.
Однажды в нашу палату пришли школьники. Выступив с концертом, ребята присели ко мне. Я рассказал им о кисете. Очень сожалел, что после глубокой контузии память не сохранила адрес школы и имя девушки, писавшей от имени класса. А девятиклассница жила в одной из квартир большого города. Быть может, ходила в школу мимо госпиталя. Наверное, считала, а может и до сих пор считает меня погибшим. Так я и не встретился с нею.
Таких историй в войну были тысячи…
Но и сейчас не могу спокойно слушать песню про вышитый кисет. Песня переносит меня в далёкий сорок третий год. Будто сижу в землянке с посылкой в руках, от которой веет родным теплом.
У края оврага, словно белые гуси, сгрудились мазанки. Из них выбегали фашистские солдаты. Увидев нас в строю, сдавались в плен.
- Четвёртый раз иду на фронт, - удивился наш взводный, - таких ручных врагов не видывал.
Словно услышав эти слова, слева застрочил немецкий пулемёт. Туда метнулась группа наших автоматчиков. Среди них был и соликамец Клестов. Потом он рассказывал: «Выглядываю из-за угла мазанки, а навстречу выглянул он. Хотел я Ганса сбить с ног, но не смог. «Обнялись» мы. Жирный боров попал, подмял под себя и стал меня душить. Хочу сбросить с себя потомка рыцарей. Один раз он уже свалился на бок, но справился, стал душить меня за горло. И ребят рядом нет, убежали вперёд. Я уже задыхаюсь, потемнело в глазах. «Ну, - думаю, - прощай Россия!» И тут вспомнил про чёрный нож. Делаю обманное движение, из последних сил приподнял Ганса коленями. Он выгнулся, видать, больно стало. А мне это и надо было… Вот она, рукоять финки, выдёргиваю из чехла и… Тедло врага ослабло и сползло на землю, как грязный ком».
В 1953-54 гг. Клестов работал шофёром автобуса в санатории «Лесное» в Соликамске, потом его след потерялся. Дорогой однополчанин, если ты читаешь эти строки, откликнись! Жду!
На переднем крае тихо, войны будто нет. Мы подошли к вагону-магазину, который отбили у врага накануне. Дверь заперта на прочный замок. Автоматчик Сироткин, выше среднего роста, подтянулся на руках и влез в разбитое осколками окно. Вдруг он закричал не своим голосом и исчез в вагоне.
- Неужели фрицы там затаились?
Мы бросились к двери, выбили её и ворвались в вагон. Сироткин лежал на полу и стонал. Он был ранен в ягодицу. Галифе потемнели от крови.
- Не иначе — снайпер с той стороны!
Так оно и было. На другой день мы заметили: в рваной пробоине «тигра», который стоял на нейтральной полосе, сверкнул окуляр снайперской винтовки. Исполняющий обязанности командира взвода, старший сержант Петрунин, попросил командира самоходки, и тот понял с полуслова. В боковую рану «тигра» дал залп, и немецкий снайпер нас больше не беспокоил.
